«Мышление жанрами» в «Пиковой даме» Пушкина. Опыт реконструкции
© Евгений Синцов
(окончание; читать сначала)
Таким образом, если рассматривать первую главку как экспозицию дальнейшего повествования, то можно уже сделать вывод, что мотив случайного сразу расположился в сознании Пушкина в горизонтах нескольких жанровых ожиданий: бытового рассказа или повести (случай), исторического анекдота и семейного предания (сказка), новеллы с оттенками то ли авантюрного романа, то ли романтической повести ... В дальнейшем на эти жанровые образования начинают «нанизываться» все новые и новые жанровые признаки.
Вторая главка представляет собой значительно более сложный «жанровый расклад». В ней начинается активное смешение жанровых признаков, напоминающее тасование карт, их довольно быстрое «выпадение» ... Но в нем вновь ощущается довольно строгий порядок и даже расчет, поскольку вторая главка вновь делится на три фрагмента, и у каждого их них - свои жанровые особенности.
Первый фрагмент развивает образ старой графини, ее отношений с окружающими, особенно Лизаветой Ивановной. В этом повествовании явно преобладает бытовой оттенок. Он представлен обилием деталей, характерных ситуаций: описание туалета старухи, будничные разговоры о знакомых, книгах. Из описания ясно, что это самый обычный день ее жизни, отражающий привычки, особенности поведения, вкусы, темы бесед. Данное ощущение становится особенно отчетливым, когда Пушкин кратко повествует о тех жизненных принципах, которым следует своенравная и избалованная женщина: участвует «во всех суетностях большого света», «таскается» на балы, принимает гостей, наблюдает этикет, тиранит воспитанницу.
Это бытовое в своей основе повествование связывается Пушкиным с жанром романа, причем русского. Его главным отличием, по-видимому, является отсутствие черт авантюрного и драматического повествования. Именно такие романы Томский, по просьбе бабушки, очевидно, и присылает почти сразу. Но их выборочное чтение вызывает зевок скуки у графини, и она называет книгу «вздором». Скучный русский роман - скорее всего, роман бытовой, лишенный яркой интриги, драматического сюжетного развития, бури страстей (убийство родителей, самоубийство или несчастная любовь ...).
Но сам Пушкин вносит в повествование, похожее на завязку бытового романа, несколько дополнительных жанровых штрихов. Во-первых, это воспоминания старухи о молодости, о веселых балах и красавицах («Такова ли была ее бабушка, княгиня Дарья Петровна?..»), о пожаловании во фрейлины и милостях государыни ... Так возникает ассоциативная перекличка с историей о проигрыше и помощи Сен-Жермена. Данный фрагмент привносит в бытовое повествование некий аромат исторического анекдота. Но такой «призвук» быстро заглушается доминирующим бытовым тоном: «И графиня в сотый раз рассказала внуку свой анекдот».
Другим оттенком этого подобия русского бытового романа становится любовная линия, возникающая благодаря образу Лизаветы Ивановны. Начало любовной истории «вплетено» в описание дня старой графини. Но постепенно эта история вытесняет рассказ об обычном дне бабушки Томского. Внимание рассказчика переключается на Лизавету Ивановну. Образ ее поначалу неотделим от бытового повествования: описана «жалкая роль» в доме графини, в свете, обстановка ее бедной комнаты ... Такая экспозиция вдруг довольно резко прерывается словами «однажды», «это случилось». Возникает временное смещение: «два дня после вечера, описанного в начале этой повести, и за неделю перед той сценой, на которой мы остановились ...». Так намечена довольно четкая граница бытового повествования и его переход в новую фазу. Это явно любовная - история, зародившаяся внутри бытового повествования (выглядит как некое его продолжение, очень органичное), но и имеющая весьма специфические особенности. Благодаря своей предельной сжатости (вся предыстория знакомства - в одну страницу!), она обретает оттенок новеллы, усиленный несколько загадочной фигурой молодого офицера: его молчанием, настойчивостью, сверканием глаз. Персонаж обретает легкий налет романтического влюбленного, а Лизавета Ивановна относится к своим переживаниям как к «тайне», которую чуть не выдала ветреному Томскому.
Но легкий флер романтической любовной новеллы, которая выглядит еще и своеобразным продолжением бытового романа, почти мгновенно рассеивается. Третья часть главки содержит рассказ о Германне, о том расчете, на котором он основал свою жизнь. Манера повествования вновь совершенно отчетливо смещается в реально-бытовой план. Читатель в краткой истории молодого человека может угадать до предела сжатый «роман» его жизни: происхождение (сын обрусевшего немца), черты характера (скрытен, честолюбив, бережлив, но стремится к независимости, имеет сильные страсти, «огненное воображение», сдерживаемое «твердостью» и сильной волей). Еще раз упомянут принцип отношения к игре («состояние не позволяло ему <...> жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее»), заставляющий вспомнить о самом начале истории (разговор после игры). Тут же следом упомянут «анекдот о трех картах», подействовавший на воображение героя. А в своих фантазиях он явно видит себя неким подобием Чаплицкого («... подбиться в ее милость»).
Так все три фрагмента первой главки, не имевшие пока отчетливого «жанрового обличил», оказались вдруг вплетены в подобие русского бытового романа. Продолжено такое «вплетение» эпизодом у подъезда графини, где благодаря ряду деталей представлен съезд гостей. Детали эти того же плана, что при описании покоев старухи в начале второй главки. Возвращение к подъезду на следующий день заканчивается первым взглядом Лизаветы Ивановны в черные глаза, а, следовательно, происходит возвращение к завязке любовной интриги.
На своеобразном «пике» всех этих слияний и переплетений возникает сон Германна, в котором он выигрывает беспрестанно, загребает золото, становится обладателем «фантастического богатства». У этого неожиданно возникшего в финале второй главки фрагмента сформированы двойственные, жанровые признаки. С одной стороны, этот сон выглядит как возможное продолжение бытового романа о расчетливом обрусевшем немце, который сумел «подбиться в милость», возможно, стал любовником, убедился в верности карт и анекдота, дождался некоей «награды» за «расчет, умеренность и трудолюбие», поставил на беспроигрышную карту ... Но сон связан и с тем романтическим флером, что уже был сформирован вокруг Германна. Сон - буйство его живого воображения, затаенная мечта, вдруг пробившаяся сквозь панцирь расчетливого сознания. Сон - своеобразная реализация того варианта жизни, который полон безрассудства, авантюры, похож на захватывающую новеллу или роман с бурей страстей, что так пугали графиню ...
Эта романтическая подоплека «романа», вдруг обретшего черты нерусские, заимствованные из западноевропейской литературы, усилена упоминанием «неведомой силы», что начала управлять Германном на следующий день. Именно эта сила толкнула его вновь вернуться к дому графини, и, возможно, именно эта сила побудила главного героя встретиться взглядом с Лизаветой Ивановной, поднявшей голову от шитья. Так у бытового романа с незамысловатой любовной линией, наметившейся во второй главке, появляется вновь мистический смысл. Он сообщает всему предшествующему повествованию оттенок то ли романтической новеллы, то ли авантюрного романа, то ли фантастической повести.
Этот последний жанр, его признаки, тоже «пунктиром» намечен во второй главке. Так, поворот к завязке любовной линии отмечен определением всего повествования как «повести» («после вечера, описанного в начале этой повести»). Вмешательство «неведомой силы» в формирование этой завязки сообщает повествованию уже упомянутый жанровый оттенок, превращая бытовую повесть в историю с оттенком мистики и фантастики.
Усилен этот оттенок еще одним знаком культуры: пересказом размышлений Данте о горечи «чужого хлеба» и «тяжелых ступенях чужого крыльца». Эта цитата предваряет рассказ об участи «бедной воспитанницы знатной старухи» и приобретает поначалу отчетливый бытовой оттенок: слова Данте воспринимаются как квинтэссенция житейской мудрости и опыта. Но вмешательство неведомой силы заставляет вспомнить о той же цитате в другом значении, уловить в имени средневекового поэта отзвуки его мистического шедевра. Поэтому сюжетная линия, связанная с образом Лизаветы Ивановны, обретает скрытые оттенки нисхождения в ад. Ее мучения в доме графини - лишь первый круг такого «ада» женской судьбы. Встреча с Германном - начало погружения в неведомые и жуткие глубины, что приведет ее к переписке, согласию на свидание, невольному соучастию в убийстве благодетельницы, постижению подлинной сущности возлюбленного, у которого «душа Мефистофеля» ... Так к оттенкам фантастической повести, переплетенной с авантюрным романом и романтической новеллой, присоединяется едва уловимый налет поэмы.
У эпизода сна о фантастическом богатстве есть оттенок еще одной поэмы, жанр которой сам Пушкин определил как «петербургская повесть». Речь идет о «Медном всаднике», где тоже есть эпизод сна Евгения, мечтавшего бурной ночью о безмятежной семейной жизни с Парашей. Как и в «Медном всаднике», сон главного персонажа обещал безмятежную жизнь, был воплощением мечты человека. Но стал поворотным пунктом в разрушении этой блаженной грезы: в сон вторгается рев бури, те силы, что управляют природой, роком, властью и губят мечту главного героя. Поэтому «неведомая сила», что движет Германном, имеет какое-то тайное сродство с гневом природы, Бога, Петра, что уничтожили надежды из сна Евгения ...
Так в «русский роман» с явными оттенками бытового повествования и любовной интригой неожиданно вторгаются признаки двух столь несходных поэм: дантовской, мистической и эпической, и «поэмы» Пушкина, с мощным прозаическим потенциалом «петербургской повести». А еще в этом невозможном «замесе» - фантастическая повесть, романтическая новелла, авантюрный роман, «фантастический» сон, «удивительный анекдот» ... Весь этот стремительно сформировавшийся «жанровый сгусток» получает неожиданное развитие в третьей главке.
Эскиз новеллы о Чаплицком, завершающий первую главку, действительно оказывается неким вариантом «сложения» двух предыдущих фрагментов: бытовой беседы о карточной игре и исторического анекдота о бабушке и Сен-Жермене. Такого рода сложение формирует два фрагмента фабулы рассказа о Чаплицком. Томский начинает с упоминания промотанных миллионов и смерти в нищете, проигрыша Зоричу, а затем переходит к тайне трех карт. Именно в такой последовательности выстроена сюжетно-смысловая связь двух предшествующих фрагментов: от проигрыша Сурина - к таинственной истории выигрыша московской Венеры ... Особенно подчеркнуто ассоциативное сходство Чаплицкого с графиней: упомянут выигрыш сонника (начало игры обоих персонажей).
В таком эскизе фабулы возможной новеллы едва намечена кульминационная сцена, определяющая переход от неудачи к удаче. «Он был в отчаянии. Бабушка, которая всегда была строга к шалостям молодых людей, как-то сжалилась над Чаплицким. Она дала ему три карты ...» Не ясны пока ни причины «жалости», ни предпочтение Чаплицкого собственным детям, ни благодарность молодого человека благодетельнице, ни причины дальнейших неудач и несчастий ...
Таким образом, намеченная абрисом новелла, легко совместив в своих структурах бытовой и мистико-исторический планы, оказывается несколько шире их по своим конструктивным потенциям. В ней угадывается целая история жизни молодого человека. В этой жизни, главный интерес которой составляют карты (Сурин проиграл «по обыкновению»), поворотным событием стал неожиданный дар бабушки, который, однако, почему-то не принес достатка, счастья, хоть и обещал их в момент блистательного выигрыша.
Итак, в «новелле» о Чаплицком намечены ключевые моменты фабулы возможного большого по объему произведения, вмещающего историю целой жизни. Но пока отсутствует яркий персонаж. Чаплицкий выглядит очень узнаваемым, почти лишен ярких личностных черт. Возможно, поэтому вторая главка завершается довольно детализированным рассказом о Германне. Перед нами разворачивается вся предыстория персонажа до момента, когда он узнал о тайне и наметил путь к обладанию ею (увидел в окне личико Лизаветы Ивановны).
Пушкин успевает в маленьком отрывке наметить и основные черты характера: скрытен и честолюбив, бережлив, стремится к независимости, «имел сильные страсти и огненное воображение, но твердость спасла его от обыкновенных заблуждений молодости». Автору удается намеком сохранить присутствие бытового фона, повторив фразу Германна из самого начала повести о невозможности «жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее», напомнив ситуацию «просиживания за карточными столами» целые ночи.
Рассуждения об анекдоте о трех картах углубляют психологические переживания и мотивировки «нового Чаплицкого» («подбиться в милость», «сделаться любовником»). Далее намечена «игра случая»: бродил по Петербургу и оказался перед домом графини. Возвращение в «смиренный свой уголок» активизирует возможность сюжетных и образных комплексов «Медного всадника» (они могут сформировать еще один «виток» повествования?). Сон о фантастическом богатстве намечает развитие той истории о выигрыше Чаплицкого, что была прервана в конце первой главы. Наконец, появление Лизаветы Ивановны в окне намекает на любовную линию, с которой соединится интрига овладения тайной карт ...
Таким образом, последний фрагмент второй главки еще сохраняет признаки новеллы (предельная насыщенность сюжета возможными яркими событиями), но в ней все отчетливее проступают черты «большой истории» из жизни честолюбивого молодого человека с противоречивым характером. В кратком пересказе такой истории довольно много «свернутых» пока направлений повествования: и о молодости Германна, и о его жизни, повлиявшей на сложность характера, и о буднях героя, о мечтах, о череде случайностей, подготавливающих перемены в жизни ... Так начинается весьма интенсивное заполнение тех многочисленных «зияний» в фабуле, что были отмечены ранее в истории о Чаплицком.
Выход на новый уровень истории о молодом человеке и роли случая в его судьбе становится возможным во многом благодаря двум предшествующим эпизодам главки. Их можно определить как экспозицию двух главных женских персонажей: графини и Лизаветы Ивановны. С первой связана бытовая и мистическая линии, со второй - бытовая и любовная. Образ Германна объединяет все три возникшие направления повествования. Не случайно именно в рассказе о Лизавете Ивановне находит развитие сюжетная линия преследования Германном девушки, линия, едва намеченная в самом конце главки (смещение завершающих звеньев сюжета в начало любовной истории). В свою очередь, предыстория этих событий - общий набросок портрета Германна - может быть соотнесена с первым фрагментом главки, в котором возникает упоминание о. «новых романах». Возможно, краткая характеристика натуры Германна соотнесена с этим упоминанием, «окрашена» не только и не столько их жанровыми возможностями, но ощущением узнаваемости главного героя.
Отметив в этой «романной параллели» определенную банальность главного героя, Пушкин в следующей, третьей, главке пытается такую банальность преодолеть. В письмах Германна к Лизе начинает звучать страсть, они уже не переведены из немецких романов. Психологические мотивировки воспринимаются все более противоречивыми и сложными, когда читатель узнает, что не только любовь подвигла главного героя на ночное свидание. Военный инженер начинает походить на романтического разбойника, тигра, подкарауливающего добычу. Самые оригинальные смыслы у образа Германна возникают благодаря его уподоблению старой графине. Он, «окаменев», созерцает бездумно качающуюся «страшную старуху», похожую на гальванизированный труп, на статую ...
Именно этот эпизод, насыщенный наиболее оригинальными смысловыми оттенками, открывает одну из самых драматических сцен «Пиковой дамы»: мольбы Гер-манна. Данный эпизод выглядит в череде «романных проектов» некоей кульминационной сценой, переломной в потенциальном сюжетном развитии (намеченном в виде угадываемых мотивов). Оживление «мертвого лица» графини при виде мужчины содержит намек на причины милости к молодому человеку ... Опять упомянуты дети и внуки старой женщины, как в первой главке. Заверения Германна, что он не мот, вызывают ассоциации с фрагментарно намеченной историей его жизни, наполненной ожиданием счастливого случая ...
Наконец, кульминацией всего эпизода становится мольба, напоминающая своей пылкостью и искренностью те письма, что Германн научился писать Лизавете Ивановне. Это самая яркая и развернутая речевая характеристика персонажа, в которой литературные клише окрашены индивидуальными интонациями, полны пауз, передающих сильные движения души.
Вновь возникает намек на будущий горизонт развития сюжетных линий, выходящих за пределы жизни Германна: «... не только я, но дети мои, внуки и правнуки благословят вашу память ...».
Окончательно банальность ситуаций исчезает, когда появляется пистолет. В реакции графини на него возникает еще более далекая, чем с Чаплициким, ассоциация - с предсказанием Сен-Жермена.
Таким образом, эпизод в спальне графини вновь не только «стягивает» ранее возникшие ассоциативные потоки, он содержит значительные возможности «оживления» фигуры Германна как возможного героя эскизно намеченного романа. Его образ освобождается от флера узнаваемости, выглядит противоречивым, достаточно сложным. Но главное - способным быстро меняться, быть разноликим, чутко и непредсказуемо реагировать на обстоятельства (несколько «ролей» в разговоре с графиней). По замыслу Пушкина, как можно предположить, его персонаж перестал уподобляться статуе (окаменение), «зажил» по своей воле. Он готов теперь «играть роли» и разбойника, и вымогателя, и любовника, и афериста, и обманщика, и исповедника, и обольстителя, и грубияна ... Он готов «сфокусировать» все сюжетные линии, психологические мотивировки, став центром большого и весьма драматического повествования ...
В шлейфах таких жанрово-смысловых оттенков пятая главка выглядит как своеобразная проблемно-тематическая разработка намеченной перспективы романа. Исходным ориентиром выглядит эпиграф: цитата из романа Шведенборга о ночном появлении покойной баронессы В***. Но видение, способное напугать, произносит самую будничную фразу, здороваясь с «господином советником». Такое совмещение фантастического и бытового планов, их неожиданные переходы становятся основой всей главки. В ее первом фрагменте печальное, но довольно будничное отпевание неожиданно смещается в мистический план: «... показалось ему, что мертвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом». Германн упал навзничь, Лизавета Ивановна в обморок. «Этот эпизод возмутил на несколько минут торжественность мрачного обряда».
Видение Германна, в котором ему является призрак графини, напротив, насыщено фантастическим и лишь обрамлено бытовым деталями (возвращение из трактира, эпизод с пьяным денщиком).
Особенность всей пятой главки в том, что в ней, в отличие от остальных, только два фрагмента. Третий существует лишь в возможности и намечен в заключительной фразе: «Германн возвратился в свою комнату, засветил свечу и записал свое видение». Сама запись отсутствует, что создает «эффект фантомности» третьего эпизода главки. Рождается такой «фантом» в сфере воображения, к которому текст только отсылает. По «подсказкам» содержание записи Германна угадывается, как и его «жанровый колорит» (помимо собственно эпистолярного). В литературоведческих штудиях эти два слоя многократно отмечены, соотнесены со всей «Пиковой дамой», а не с отдельной ее главой.
Из-под пера главного героя появилось что-то очень похожее то ли на немецкую фантастическую повесть, то ли на «скандинавскую разновидность» новеллы с мисти-ческим колоритом, то ли на фрагмент готического романа в духе Радклиф ... Сама запись - результат взаимодействия трех составляющих: первая - разгоряченное вином воображение Германна. Вторая - вмешательство высших сил («я пришла к тебе против своей воли»). Третья - подобие творческого состояния в момент записывания. Условием их взаимодействия, без сомнения, становятся слова графини о картах. В них угадывается, в первую очередь, «ядро» мотивов, на основе которых может разворачиваться дальнейшая история о Германне: три карты «выиграют тебе сряду», но нужно соблюсти три условия (ставить по одной в сутки, не играть «во всю жизнь» и жениться на Лизавете Ивановне).
«Романный горизонт» этих мотивов возникает благодаря целому шлейфу ассоциаций. Одна - с образом Чаплицкого, его выигрышем и трагическим концом (возможно, он нарушил условие об игре после выигрыша. Сквозь эту аналогию проступает еще более далекая: возможные условия Сен-Жермена московской Венере).
Слова призрака о том, что он прощает Германну смерть графини, рождают довольно отчетливые ассоциации с последним эпизодом третьей главки (в спальне графини). То, что старуха не сказала перед смертью, она говорит теперь, «против воли». Сообщая тайну карт, она требует взамен подобия «любовной жертвы» (должен жениться на воспитаннице). Так далеким эхом напоминает о себе мотив призрачного любовника, в роли которого воображал себя Германн (тайна в благодарность за любовь?). К нему присоединяется возможное завершение любовной сюжетной линии с Лизаветой Ивановной. Кроме того, все видение напоминает фантастический сон (эпизод из финала второй главки).
Пробужденная игра воображения, по всей видимости, находит свое образное воплощение в начальном эпизоде заключительной шестой главки. Он напоминает фантастический сон (эпизод из второй главки), поскольку Германн видит реальные предметы через трансформированные образы трех карт. Фантастические образы этого фрагмента чреваты возможными сюжетными линиями: отставка, путешествие, «игрецкие» дома Парижа.
Вмешательство случая направляет сюжетно-образную энергию начала шестой главки в бытовое русло, возвращающее к самому началу повествования: к ситуации игры. Но теперь эта игра сопряжена со знанием тайны трех карт и обещает несметный выигрыш, как в фантастическом сне главного героя. Кроме того, Германн появляется у Чекалинского трижды, выполняя условие другого видения - призрака графини. Его педантизм и «система» в достижении столь вожделенной цели напоминают р происхождении персонажа, «немецких» чертах характера. Вместе с тем мотив соблюдения условий ради выигрыша хранит память о Венере московской, о Чекалинском, превращая главного героя в их двойника и добавляя к мотиву игры легкое воспоминание об «игрецких» домах Парижа, а также фараоне у герцога Орлеанского ...
Кроме того, Германн, выполняя основные условия из записанного им видения, следует намеченной в предыдущей главке сюжетной линии. А когда герой ставит последнюю карту и воцаряется молчание, эта пауза сродни молчаливому созерцанию мертвой старухи, застывшей в кресле. Поэтому интонации фразы «туз выиграл!» напоминают подобие «ответного выстрела» в «поединке» с графиней, мотив которого продолжен в странной фразе «дама ваша убита». Так отчетливо намечена ассоциация с эпизодом смерти графини, а затем и с ее «сатанинским» подмигиванием из гроба («... пиковая дама прищурилась и усмехнулась»). Дополняют эти потоки смыслов аналогии со сном и видением Германна (сон наяву: тайна карт вот-вот осуществит желаемое).
Таким образом, эпизод с проигрышем становится средоточием почти всех ассоциативных потоков «Пиковой дамы». Они сообщают развязке чрезвычайно насыщенное (романное по масштабу) содержание. Но за пределами этого наиболее полного «романного проекта» оказывается одна, но очень важная сюжетная линия, любовная, и связанный с ней вариант осуществления мечты маленького человека (петербургская повесть). Напоминанием об этой «забытой карте» столь сложного «расклада» становится свернутая сюжетная линия о замужестве Лизаветы Ивановны, ее достойной жизни, текущей так же, как долгая и спокойная жизнь графини (воспитывает бедную родственницу). Такая аналогия молодой героини и ее благодетельницы содержит намек на еще одну не «вмещенную» в развязку сюжетно-тематическую линию: на бытовую. Она намечена и через описание жизни Лизаветы Ивановны, и благодаря упоминанию о женитьбе Томского на княжне Полине ... Так определено сюжетно-смысловое «поле» возможностей, противопоставленных тем, что были «сфокусированы» в эпизоде проигрыша. В этом смысле слово «заключение» становится своеобразной символической границей «романного проекта» и не охваченных его ассоциативными потоками мотивов и сюжетных линий.
Так Пушкин, очевидно, запечатлел свое предчувствие, что задуманный и пережитый им проект романа не осуществится во всей своей возможной полноте. Не оплодотворенный любовно-бытовой сюжетной линией, он неизбежно «проиграет», «обдернется», станет узнаваем и похож то на новеллу, то на фантастическую повесть, то на авантюрно-исторический роман («Необыкновенное сходство поразило его <...> - Старуха, - закричал он в ужасе»).
То есть вместо ожидаемого «туза» жанров в заключительном эпизоде шестой главки выпадает карта меньшего достоинства. Такое расподобление бесконечно продлено в бормотании сумасшедшего Германна: «Тройка, семёрка, туз! Тройка, семёрка, дама!..» Очевидно, это еще одна художественно-образная рефлексия Пушкина, фиксирующая несовпадение ожидаемого «проекта» романа и его «эскизного» воплощения в подобии ключевой сцены-развязки.
В. Шкловский считал, что «сама Лиза как будто эпиграф из неосуществленного романа». По его мнению, Пушкин стремился в «Пиковой даме» к обновлению сюжетов сентиментального романа (Шкловский В. Заметки о прозе Пушкина. М.: Советский писатель, 1957. С. 67, 53).
Проект романа не выдержал проверку. Его конструктивные потенции оказались уже, слабее, чем того требовало поле романных возможностей, переживаемое Пушкиным в процессе творения «Пиковой дамы». В результате «рецепт» «наращивания» жанровых возможностей дал сбой, породив только предчувствие переживания.