«Мышление жанрами» в «Пиковой даме» Пушкина. Опыт реконструкции
 
© Евгений Синцов
 
Попытки литературоведов определить жанровые признаки «Пиковой дамы» дают весьма противоречивые результаты. Пушкинский шедевр называют по-разному: повесть с элементами рассказа (М. Гершензон); повесть с признаками сказки (Е. Полякова);серия «анекдотов», «вложенных один в другой и до конца сохраняющих свою анекдотическую сущность» (Н. Меднис); «петербургская повесть» (В. Ходасевич, Г. Макогоненко, Н. Петрунина); фантастическая повесть (восходит к Д. Якубовичу, А. Слонимскому, а также Н. Измайлову, О. Муравьевой и др.); «и фантастическая, и не фантастическая повесть» (Г. Гуковский); фантастическая новелла (Л. Сидяков); «творение на грани классической новеллы и "маленькой повести"» (Н. Гей) и др.
Каждый исследователь предлагает свою систему доказательств, что обеспечивает достаточно высокую степень достоверности жанровых определений «Пиковой дамы» в различных работах. Но совокупность предложенных концепций рождает вопросы. И главный из них: не является ли «Пиковая дама» неким «полижанровым» образованием и, соответственно, специфической художественной целостностью с разновозможными принципами ее выстраивания? Тогда столь различные литературоведческие концепции будут лишь дополнять друг друга.
Об изначальной художественной установке на эксперимент с жанрами в «Пиковой даме» свидетельствует экспозиция. Она содержит сразу несколько весьма разнородных «жанровых ориентиров», изначально задавая «поле» тех проектов целого, от которых отталкивалось творческое сознание Пушкина.
Уже два эпиграфа, предваряющие повествование, формируют некие угадываемые «полюса» такого полижанрового пространства. Первый из них («Пиковая дама означает тайную недоброжелательность») формирует отношение к описываемым событиям как некоему подобию «новейшей гадательной книги». У нее, как у любой книги такого рода, двойной слой значений: видимое, представляющееся чем-то или кем-то; но это видимое на самом деле лишь знак чего-то тайного, но подлинного, истинного, связанного с силами мистическими ...
 
 
 
Такая «подсказка» позволяет читателю, литературоведу угадать-восстановить отношение Пушкина к описываемому как некоему подобию расклада гадалки, пытающейся в пестроте случайно выпавших карт узреть знаки судьбы, ее тайные предостережения. Появление образа пиковой дамы в этом «пасьянсе судьбы» станет, возможно, подтверждением присутствия в динамике смыслов игры таинственных надчеловеческих сил, управляющих случайностями, их видимой пестротой.
Контрастирует этому весьма необычному «жанровому предчувствию» эпиграф к первой главке. Он содержит поэтически-ироническое описание игры в карты на деньги. Игра в «ненастные дни <...> часто» названа «делом» и сообщает образу карт прямо противоположные значения: это заурядная карточная игра, и в выпадении карт в этом случае обнаруживается абсолютная случайность. Пиковая дама в таком контексте значений - лишь одна из случайно выпавших карт, не способная радикально влиять на ход игры.
Благодаря этим эпиграфам и шлейфам их значений у любых образов-знаков жанров, которые могут появиться впоследствии, сформирован смысловой оттенок «карт». Их «выпадение из колоды» жанровых предчувствий создателя произведения будет направляться двумя силами: случайностью и роком. В результате любой «жанровый расклад» будет иметь одновременно и вид сданных карт (спонтанное желание автора использовать ту или иную «жанровую заготовку»), и вид мистического «узора», созданного неведомыми силами, управляющими выбором автора, превращающим его в подобие медиума, проводника их воли ...
Первая же главка содержит специфический исходный «набор» таких «карт» - трех жанровых образований. Первый имеет оттенки то ли бытовой повести, то ли рассказа. Это открывающий повествование разговор игроков о картах, риске, удаче, расчете (Сурин, Германн, Томский). Беседа выглядит как некий случайный эпизод, буквально выхваченный из жизни, ничем не предваренный.
Так же случайно «прорастает» из него история о бабушке и тайне трех карт. Это тоже некий «случай из жизни». Но у рассказанного Томским есть и оттенки иных жанровых обличий. Пушкин имитирует некий «исторический анекдот», у которого намечен также оттенок специфического «семейного предания». Его мистический смысл пока почти скрыт: слова Сен-Жермена не переданы, угадываются в отточии: «Тут он открыл ей тайну, за которую всякий из нас дорого бы дал ...» Оттенок бытового повествования сохранен в эпизоде благодаря описанию бурной сцены между супругами. Упоминания. о французском дворе и имя принца Орлеанского добавляют «историческую достоверность» ...
Сопряжение всех этих пластов тут же дополнительно дифференцируется (и рефлектируется) в оценках слушателей:
«- Случай! - сказал один из гостей.
- Сказка! - заметил Германн.
- Может статься, порошковые карты? - подхватил третий.
- Не думаю, - отвечал важно Томский».
В этих оценках угадываются и признаки жанровых оттенков. «Случай» - как еще один эпизод, порожденный «игрой жизни». «Сказка» накладывает на исторический анекдот печать намеренного и многократно закрепленного культурой вымысла. А вот предположение о махинации, шулерстве, отвергнутое Томским, навевает воспоминание о чем-то авантюрном.
Это последнее ожидание немедленно реализуется в заключительной части главки-экспозиции: в рассказе о Чаплицком. У этой истории, где переплетаются счастливый случай («бабушка, которая всегда была строга к шалостям молодых людей, как-то сжалилась над Чаплицким») и тайный дар Сен-Жермена (« ...отыгрался и остался еще в выигрыше»), угадываются черты новеллы. Они есть, в частности, в невероятной сжатости и экспрессивности сюжета, скрывающих возможные бури страстей и тонкие психологические мотивировки. «Он был в отчаянии ...»; «Бабушка сжалилась <...> дала ему три карты <...> и взяла с него честное слово впредь уже никогда не играть», « ...умер в нищете, промотав миллионы».
Подобный «эскиз новеллы» содержит оттенки трансформированного исторического анекдота («Но вот что мне рассказывал дядя, граф Иван Ильич ...») и случая из жизни игроков, каждый из которых «дорого бы дал» за тайну, открытую Чаплицкому. В результате подобие новеллы возникло и как еще один случай, всплывший в памяти вслед истории о бабушке, и в то же время рассказ о Чаплицком соединил в себе черты двух первых фрагментов, сформировался как их почти намеренная жанровая интеграция.
Возможное вмешательство мистических сил, связанных с расчетом, тайным намерением, обозначено Пушкиным в самом начале заключительного эпизода, где упомянута «каббалистика». Этот «знак культуры» (Ю. Лотман) накладывает на отдаленное подобие новеллы о Чаплицком едва угадываемые магические и мистические смыслы. В первую очередь, они проступают в необъяснимом выборе бабушки, которая открыла тайну не детям или внуку, а случайному человеку Окружен этот выбор таинственной и в то же время вполне жизненной «игрой» цифр: четверо сыновей, проигрыш в триста тысяч, «уже без четверти шесть», что означает, что ночь и ее наваждения прошли ... Так сквозь подобие исторического анекдота, сказки, «счастливого случая», новеллы, авантюрного повествования проступает и еще один «жанровый образ»: глубинное сходство последнего фрагмента первой главки с древней мистической книгой, где за переплетением слов, зашифрованной игрой цифр, их случайным выбором скрыты таинственные «письмена судьбы», участие божественных сил, мистические значения. Они выше и важнее родственных уз, обычных мотивов человеческого поведения. Не случайно строгая Анна Федотовна отнеслась к Чаплицкому с добротой, подобной материнской (живое чувство, совет, запрет играть). Но в этой видимой заботе - повторение той мистической ситуации передачи тайны, что состоялась между русской аристократкой и Сен-Жерменом много лет назад.
 
(читать дальше)
 
 
Телефон +7 (911) 923-22-98
 
 
На главную страницу  На страницу статей