Ортега-и-Гассет Х. Этюды о любви
Не массовая культура и не теория элиты, не дегуманизация искусства лежит в основе тома «Этюдов о любви». То есть отнюдь не те проблемы, рассмотрением которых прославился знаменитый испанский мыслитель Ортега-и-Гассет в философии XX века. Эссеистика Хосе Ортеги-и-Гассета (1883–1955), собранная в книге «Этюды о любви», знакомит читателя со взглядами испанского философа на феномен любви. Это не только философия, но и история, психология, наконец, социология любви. В то же время значительная часть работ Ортеги, посвященных природе любви, напоминает разрозненные страницы всемирной «Истории женщин».
Вовсе не случайно Ортеге-и-Гассету, едва ли не первому испанскому философу, ставят в заслугу не только собственно философские труды, но также его лекции и его эссеистику. Он изучал философию в Лейпциге, Берлине и в Марбурге, и в недостаточном знании философской классики его никак нельзя упрекнуть. Однако его собственное творчество далеко от академизма. Это именно творчество, а не ученые штудии. И когда говорят, что Ортега-и-Гассет во многом наследует Ницше, особого преувеличения тут нет.
Поэтичность и страстность Ортеги-и-Гассета в томе «Этюды о любви» сказались в полной мере. Книгу составили различные произведения: лекции, эссе, этюды, открытые письма, разнообразные выступления «на тему любви». Понятно, что предназначались они для самой широкой аудитории (знаменательно, что лекции «Выбор в любви» печатались в газете «Эль Соль»). Впрочем, к упрощенности, доступности Ортега-и-Гассет не стремится. Он говорит о том, что его глубоко волнует. Он не объясняет, не наставляет, не учит, а скорее свидетельствует, знакомит со своими попытками постичь тайну. Философом он от этого быть не перестает. Иными словами, концепция Ортеги прочитывается вполне.
Его темперамент заметен сразу, равно как и его свобода. Серьезности это не вредит. Другое дело, что в философию добавляет изрядную долю литературности. Достоинство это или недостаток - опять-таки особая статья.
Он пишет о магии, одержимости, о чарах любви, которые лишь знаки ее начала, то есть влюбленности. Говорит, что в возлюбленном влюбленный стремится встретить свою сущность и это стремление определяет выбор в любви, любовное наитие. Он заступается за Дон Жуана, находя в нем символ мужественности и дар «влюблять в себя женщин».[1] Пишет о том, что женщину не интересуют гении и что область, где она истинно царит, - повседневность. Отсюда, кстати, следует его вывод о мужских и женских эпохах в истории, периодах смуты и относительного спокойствия. Но с другой стороны, по мнению Ортеги, именно женщина лепит, ваяет мужчину, именно ее воздействие наиболее ощутимо. Он рисует свой женский идеал в «Размышлениях о креолке» и завершает тем, что признает свое поражение. Тайна женского начала и тайна любви так и остались неразгаданными. Любовь - «вещь в себе», не проясненная, непрозрачная. А женщина - «прежде всего женщина». Любовь, всегда несущая в себе боль и страдание, - одно из поражений человека и один из знаков его существования.
Многозначность привычнейшего слова «любовь» просто поразительна. От бурных страстей до спокойного, ровного, порой почти не замечаемого ни самим человеком, ни окружающими, отношения к чему-либо (например, любовь к своей малой родине).
От кажущейся непреложной, биологически обусловленной любви матери к своему ребенку до более поздних изобретений человечества: любви ученика к учителю, а учителя к ученику, любви к Богу, к музыке, поэзии… Отношение к любви почти во все эпохи было противоречиво, замешано на страхе, преклонении, ненависти, восхищении. Следствия пережитой и переживаемой любви также могут быть самыми разнообразными - от прилива жизненных и творческих сил, вдохновения, радости, до отчаяния и безнадежного уныния, полной зависимости от прихоти и воли другого. Но за всем ошеломляющим разнообразием видов и типов стоит любовь идеальная, совершенная, лучшая из возможных.
Но вот что говорит Х. Ортега-и-Гассет об истинной любви: «обстоятельства могут лишить ее питательной среды; и тогда эта любовь будет чахнуть и превратится в трепещущую ниточку. И все же она не умрет», то есть при малейшей возможности развернется во всей своей красоте и силе. «Регенерацией» любви в некотором смысле являются первые моменты просоночных состояний в периоды влюбленности. Сначала просыпаешься «как ты есть», индивидом, переходящим от сна к бодрствованию, ощущаешь затекшую конечность или с тревогой начинаешь понимать, что час уже не ранний; но обрывка «вчерашней» мысли или привычного ощущения (скажем, немыслимо несправедливой разлученности или, напротив, таинственного постоянства присутствия любимого) достаточно, чтобы восстановилась во всей тотальности прочная сеть влюбленности.
Закрытый и конечный характер текста, создающий саму возможность этой «герметичной камеры», несколько иной, чем конечный и закрытый характер любви как системы, объединяющей или разъединяющей любящих.
Почему любви как системе необходима, даже, возможно, жизненно необходима закрытость? Она обеспечивает любви в начальный период возможность роста, как слабому ростку, заботливо укрытому от мороза, ветра, иссушающего зноя. Закрытость позволяет поддерживать напряжение связи - когда оптимальное, когда запредельное. Наконец, закрытость ставит человека перед необходимостью разрешать проблемы и коллизии, на свой страх и риск принимать решения. Ведь другие принципиально исключены из ситуации. Как бы их советы ни были подробны, полезны и доброжелательны, реализовывать их придется самому.
Чем же обеспечивается закрытость системы? В первую очередь и более всего - тайной. Тайной, которая существует либо между двумя, либо хранима любящим, по тем или иным причинам не решающимся или не могущим высказать свою любовь (здесь мы не рассматриваем ту ситуацию, когда чувство, связывающее двоих, не является тайной ни для кого, кроме них самих - отдельный и порой трогательный сюжет, но к сути тайны имеющий косвенное отношение).
Рождение любви - таинство, но дальше она может расти и в полнейшей тишине и безвестности для всего света, и на ярком свету явленности всем желающим это знать. Так упавшее на землю семя может прорасти и в глубокой тени, и на солнцепеке.
Вместе с тем для христианской культуры характерным и неслучайным является выражение «таинство брака». В силу своей неартикулированности сфера брачных отношений долгое время оставалась отчасти герметично закрытой, несмотря на явный характер отношений.
Как проявляется наличие тайны «внутри» системы? Это ласковые прозвища, бесконечные вариации имени, которые получает от нас любимый человек. Это и личная мифология отношений пары, своего рода «священная история». Истории разграничиваются на те, что должны рассказываться, могут рассказываться всем или некоторым, не могут рассказываться почти никому, вообще никому ни при каких обстоятельствах. Нарушение этих конвенций обычно болезненно по крайней мере для того в паре, кто хотел бы сохранить все как было.
Но ощущаемая обоими партнерами непоправимость нарушения конвенций хотя бы отчасти связана с закономерно следующим снижением напряжения в системе отношений. Не забудем и такой «индикатор» закрытости, как сияющие глаза. Невысказанное в слове переливается через край, выявляет себя в лучезарности невербального, это феномен, близкий библейским «возговорившей молчи» и «воссиявшей тьме». Требования закрытости, герметичности и необходимость открытости, действенного выявления себя в качестве любящего субъекта входят в неминуемый конфликт. Есть ли общий принцип разрешения этого противоречия? Далее мы постараемся изложить наше видение этого принципа, связанное с понятием совершенства любви.
Говорить о совершенстве любви непросто, потому что с понятием совершенства часто связывается не стремление к нему, а некое застывшее, финальное состояние безукоризненности, непогрешимости, безупречности. О любви же, о человеческих отношениях, пока они живы, нельзя говорить во времени «Perfect». Евангельское определение совершенной любви как «изгоняющей страх» (и далее: «боящийся несовершенен в любви») раскрывает может быть главную, но не единственную возможную причину несовершенства любви.
Обратимся к истории еще более древней. Королева древней Ирландии Медбх («пьянящая») любила мужчин и была ими любима, и «было в ее обычае, чтобы тень одного мужчины падала на тень другого».[2] У Медбх однако же были строгие критерии выбора: тот, с кем она была близка, «не должен был ведать зависти, скупости и страха» (нелегко представить себе, что даже в те благословенные времена было столько мужчин, напрочь лишенных этих трех качеств).
Отдадим должное легендам и преданиям, сохранившим гениальную психологическую интуицию то ли Медб, то ли поэта, сложившего эту легенду, ибо речь идет о трех проявлениях отсутствия одного доподлинно редкого качества.
Что стоит за трусостью? Страх уничтожения бренного тела или причинения ему ущерба. Тот, кто отождествляет себя с физическим телом, будет неизменно бояться уничтожения себя как физического объекта. Отождествляясь со своей силой или физической привлекательностью, с цветом глаз и формой носа, человек начинает желать реального или иллюзорного продления своего физического существования. Известно, как преображаются отношения в паре, каким отчужденным становится секс, когда один из партнеров одержим желанием зачать ребенка. Дело даже не в том, что другой партнер при этом выступает как средство; но и одержимый «волей к бессмертию» сам для себя становится средством бессмысленного продления индивидуального существования. Он или она сводится к своей способности даровать жизнь человеческому существу в надежде дать еще несколько десятилетий жизни тем чертам, увядания или распада которых боится.
Зависть - острое чувство недовольства собой, неудовлетворенности собственной жизнью и нескончаемо длящаяся пытка желанием и невозможностью переменить свое существование. Это отождествление других людей с тем, что ты думаешь о них, и другие люди думают о них, а уже через это - отождествление себя со своим статусом, ролями, социальными возможностями, короче, видимостями и кажимостями.
Скупость же - болезненная привязанность к своему имуществу, богатству, «ко всему, что человек может назвать своим», говорил У. Джеймс, имя в виду в первую очередь материальную сторону человеческой укорененности в бытии. Но, кроме того, скупость выдает неведение неисчерпаемых родников жизни, жизненной силы, подлинного бытия; ибо тот, кто их ведает, не боится ущерба тому, что он может назвать воистину своим.
Загадка любви издавна привлекала писателей и философов, так что высказывания на эту тему, будь они сложены в стопку, достигли бы облаков. Однако юное человеческое существо (да и не юное тоже), захваченное этим чувством, всякий раз попадает на минное поле, карты которого не существует в природе. Пытаясь разобраться в причинах своего безумия постфактум, существо ломает голову, ищет ответы у «мудрых» и «великих», но тайна не раскрывается, а значит: Да, значит ли это, что любое философствование на тему любви - бесплодно? Отнюдь, поразмышлять об этом совсем не вредно, тем более что в данной области накоплено немало ложных стереотипов. При этом философ, разумеется, не должен быть сухим аналитиком, мысль должна направляться сердцем, а вместо логических выводов здесь предпочтительна метафора. Какого мыслителя в таком случае выбрать? Разумеется, автора «Дегуманизации искусства» и «Восстания масс», всегда работавшего на грани философии и изящной словесности.
Созданию стереотипов и заблуждений в этой таинственной области жизни поспособствовали многие, в том числе и выдающиеся люди. Поэтому некоторые эссе Ортеги посвящены разоблачениям таких «властителей умов», как, например, Стендаль. Его теория любви, как своего рода «кристаллизации» (то есть, преобладание собственных фантазий над «объективной реальностью»), как показывает автор, говорит лишь о том, что сам Стендаль никогда всерьез не любил, а главное - его, несчастного, никто и никогда не любил по-настоящему. Взамен автор выдвигает свою - нет, не теорию (строгая «теория» и мыслитель-тире-поэт Ортега-и-Гассет - две вещи несовместные), скорее, гипотезу. Любовь, как считает автор, чувство не от мира сего, во всяком случае - оно явно не контролируется рассудком, и потому Ортега сравнивает его с мистическим экстазом и гипнозом.
Философ вообще не склонен преувеличивать значимость разумного начала в жизни человека: «Утверждение, что человек - разумное и свободное существо, по меньшей мере, спорно. У нас и в самом деле есть разум и свобода, однако они представляют собой лишь тонкую оболочку нашего бытия, которое само по себе не разумно и не свободно».[3] Вместе с тем автор вовсе не уводит читателя в мистические дебри, он рассуждает ясно и четко, поверяя любовную «гармонию» - «алгеброй» отточенной мысли.
Книга делится на две части: в первой с общим заголовком «Этюды о любви» объединены три пространных и фундаментальных текста; во второй, которая называется «К истории любви», собраны небольшие эссе, которые исследуют более частные аспекты этой неисчерпаемой темы и в свое время были опубликованы в испаноязычной периодике. И в первой, и во второй части можно найти массу интересных и неожиданных мыслей, касающихся вынесенной в заглавие темы. Например, можно узнать о том, что в жизни европейского человечества имелись «мужские эпохи» и «женские эпохи»; а также о том, чем эти эпохи принципиально различались. Можно попытаться вместе с автором вникнуть в психологию легендарной Саломеи, которая шествует по свету «с двумя головами - своей собственной и отрезанной»[4]; можно - рассмотреть по микроскопом «интересного мужчину». Ну и, конечно, Ортега не был бы испанцем, если бы пропустил в связи с темой любви Дон Жуана. Автор долго и страстно занимается реабилитацией этого героя, который стал жертвой упрощения и опошления, хотя на самом деле, как утверждает Ортега: «Фигура Дон Жуана - один из лучших подарков, сделанных миру нашим народом».[5]
При этом поборницам феминизма эту книжку, читать, наверное, не стоит - они наверняка сочтут оскорбительными отдельные высказывания насчет прекрасного пола. Например, о том, что женщина в своем выборе всегда предпочтет посредственность - гению, или что она имеет очень небогатое воображение. В силу этого женщина склонна к консерватизму - в отличие от мужчин, склонных к познанию нового, к открытиям неведомого и т.п.
Однако никакого желания оскорбить женщин философ не имеет - он просто высказывает то, что дает жизненный опыт, наблюдения, а также работа мысли. Никакой абсолютизации высказанных суждений здесь нет, тем более, если мысли касаются столь деликатных вещей, как «любовь» или «женщина». Много чего наговорив о женщинах и о любви, Ортега, в конце концов, признается в том, что победу на этом пути ему одержать не удалось. Но замечательно, с каким блеском признается Ортега в своем поражении, с какой грацией, с каким изяществом: «Быть человеком по-настоящему - это по-настоящему терпеть поражение. Я знал, конечно, заранее, что в развитии этой темы я потерплю поражение; но в то же время мне представлялось большой честью потерпеть поражение перед креолкой; сперва быть рядом с нею пламенем, а затем превратиться в пепел».[6]
Следует, конечно, отметить замечательные переводы как автора предисловия и составителя Вс. Багно, так и других переводчиков. А еще хочется сказать о наслаждении, какое доставляет чтение философской эссеистики Ортеги-и-Гассета. Философия, увы, зачастую скучна, она выстраивает громоздкие «системы», претендующие на единственную и последнюю истину, хотя на самом деле философы всего лишь занимаются рационализацией своих чувственных предпочтений. Ортега не скрывает чувств, его тексты не препарируют тело жизни, а, как сказано про героя эссе «Суждение Ольмедо», «поднимают юбки у вещей, чтобы видеть, что же там под ними».[7] Соединение отточенной мысли, раскрепощенных чувств и замечательного стиля - вот что доставляет истинное наслаждение читателю.
[1] Ортега-и-Гассет Х. Этюды о любви. СПб, 2003. С. 175
[2] Там же. С. 326
[3] Там же. С. 29
[4] Там же. С. 251
[5] Там же. С. 182
[6] Там же. С. 328
[7] Там же. С. 369